Дарья Василенко и Артём Соложенков как два типа разговора с традицией (с комментарием Лизы Хереш)

Комментарий, предложенный к этим подборкам, двойной — я надеюсь, что у меня получится не только представить этих автор:ок, но и включить их подборки в некоторый диалог друг с другом.

Когда я впервые прочитала подборку Дарьи Василенко, я подумала об одном: передо мной представительница ленинградского андеграунда, но ей 18 лет и она никогда не жила в Ленинграде. Действительно, многие заметные приёмы и ходы её текстов можно назвать традиционалистскими — высокая архаизированная лексика, сосуществование родных пейзажей с греческой мифологией без натурализации или снижения регистра появления её персонажей («Можешь шляться еловыми рощами, / Ожидать Мельпомены на верфи и стройке»), риторические фигуры и парафразы (Мой друг с Невы), смешение христианского пласта с божествами Древнего Рима и Греции. При этом «индустриальные» проявления её стихов («Велимиры, Константины иль Марты — / Почем мне завитые буквы, еловые тени, / Когда любви твоей капля на дешевом платке / Греет сильнее, чем чугунная батарея?») для меня не выбиваются из эстетического ряда — это просто становится ещё одним эклектическим штрихом в многоликости её поэтических корней. 

Как и Василенко, Артём Соложенков эксплицитно обращает пристальное внимание на предшествующий ему поэтический контекст; он представляется поэтом-читателем, поселившимся в текстах в том числе из-за недружелюбности и неустроенности современных пространств: его стихи отчаянно ждут возвращения домой, которого не происходит. Название цикла «Вокзалам» интересно мне не только как пример изучения точек общественного транспорта, в которых герою приходится оказываться регулярно — и это, что не так заметно на первый взгляд, профанирует топос вокзала как непременно волнительный старта, места отправления в неизвестность. Урбанизация требует постоянного перемещения между различными «местами отправления»: храня в себе потенцию открытия новых ландшафтов, но на самом деле они предлагают одни и те же наборы пересекающих город мест, от Волоколамского шоссе до Подольска. При этом именно анализ стихотворения Осипа Мандельштама «Концерт на вокзале», выполненный Константином Тарановским, в каком-то смысле послужил таким же машинным мощным толчком развитию интертекстуального метода — став и спасением, и проклятьем, он таким же образом профанировал тексты как транспортные узлы, отправляющие нас по знакомым генеративным цепочкам Бродский — Мандельштам — Вийон (Пастернак — Рильке — Гёльдерлин, Шварц — Цветаева — Пушкин… подобные ветви могут компилироваться бесконечно). 

«Вокзалы» Соложенкова не взрывным, но иным путём выявляют эту дурную бесконечность транспортной логики претекстов и цитат, чтобы разрушить автоматизм узнаваемой цитаты. Начиная с более вольного обращения со строфическими периодами, он, осознавая литературность собственных путешествий типа вокзального травелога (жанра, который мог создать только чудовищный город-спрут вроде Москвы), вживляет язык литературного и металитературного (исследовательского) разговора, чтобы выпотрошить его, поставя строчки «Памятника» с объявлением остановок на английском языке. И затем он воплощает свою поэтику телесно:

   Бóльшая из проблем — уместить под столиком ноги,

   не задев соседа,

   вторая — собраться с мыслями,

   прося другого соседа пропустить,

   третья — задушить идиотскую ассоциацию

   «Это что за остановка — Бологое иль Покровка?»

   с печальной судьбой одной литературной героини,

   четвёртая — сохранить заряд аккумулятора,

   пятая — забыть венок в твоих волосах

Не размышления о судьбах поэзии и не литературные ряды, от которых рябит в глазах, представляются самой большой сложностью подобного сентиментального путешествия в комфортном МЦД-вагоне. Социальная тревожность, столкновение с другим не в литературном пространстве, а в качестве соседа по вагону — вот, что оказывается сложнопреодолимым, не заворачивающимся в обёртку поэтических ассоциаций. Честное путешествие, которое можно совершить по «тройке» или социальной карте, представляется для меня ключом к возможному разговору о поэзии, которая уже достаточно времени провела на вокзалах, в том числе на московских, чтобы понять, что они могут пообещать их посетителю в 2024 году.

Возвратившись к текстам Василенко, спрошу себя и о том, почему и её архаизм оказался таким привлекательным для меня? Думаю, сильнейшие моменты её текстов связаны со смелостью и лёгкостью этого мифопоэтического ощущения, усвоенного ей. Дарья Василенко не боится быть экзальтированной, восторженной и искренней, хотя и умеет подшучивать над собой. Однако трепет, с которым её героиня видит весь мир вокруг себя, сплетённый «нищими, общипанными стихами», и с которым она взаимодействует с ним (я на сердце несу / кусочек лавы из Везувия), вызывает то самое волнение, которое для меня является обязательным условием изображения художественного мира и вживления в него себя.

— Лиза Хереш

Артём Соложенков

ВОКЗАЛАМ

1. ВОСТОЧНОМУ ВОКЗАЛУ

Уходя за преломленный сломанный мир

и гремучую доблесть грядущих веков,

нерифмованный ритм заляпанных о́кон

и за ржавые рельсы пространств и времён,

устремлённый туда, где, привратно согбен

меж заляпанных окон и правильных стен,

в полумёртвый разгар пограничного сна

наконец открываешь отсутствие глаз,

но не видимая ни тогда, ни сейчас,

рассекает пространство немая сама,

но дающая голос пространству струна —

волос эллинской арфы, единственный луч

между правильных стен арматуры и круч

из железобетона, тугая тесьма,

злобно вывихнутый состав

спит себя в обрамленьи холста.

2. ЛЕНИНГРАДСКОМУ ВОКЗАЛУ

Чуть боишься представить, боишься предстать,

чем пропитано чрево твоих катакомб,

циферблат твоей шеи — дворянская стать,

каждый ржавый состав — рельсошпаловый тромб.

Твоя тусклая кровь — одинаковый свет,

номер школьной программы и стереотип,

петербуржский отлив, неприсущий Москве:

всё твоё бытие неустанно гостит.

Мне скучны твои фокусы и номера,

ты вмещал и войну, и любовь, и печаль,

здесь я снился тебе, без конца бормоча:

«Зиккурат, я ещё не хочу умирать».

3. СТАНЦИИ МЦД ЩУКИНСКАЯ

Существование двунаправленно:

течение по,

но не наша Таня,

а пропповский клубок-проводник,

и пересечение,

пресечение,

переступление,

преступление.

Во-первых,

быть бесконечно разматываемым

вдоль твоей

стальной Леты,

не приближаясь к цели

ни на стежок,

ни на петельку.

Во-вторых,

вести беседу

на одном языке

с полчищем давно развеявшихся

одуванчиков

по ту сторону

твоего стального Стикса.

В последних

поездах

решать

янусову проблему,

выбирая,

сесть по ходу или против,

в опасении увидеть,

сев не там,

другой берег,

не освещённый

ничем.

4. МОСКОВСКОМУ ВОКЗАЛУ

1.

сегодня вокзал

не бастион

восстание

не взятие бастилии

2.

сегодня вокзала

будто не было

только сапсан

клюёт печень

только огонь

еле пережёвывает угли

только я

натыкаюсь на венец

из рельсов

заправляя за ухо прядь твоих волос

3.

будь это венок сонетов

будто поезд будто пояс

будто первый из поэтов

будь то омела убившая бальдра

будь то лист упавший зигфриду на шею

заключил в кольцо размера

имена прежде меня

я не напишу об этом сонет

будь

4.

П е р в ы й  и з  п о э т о в:

The boarding is complete!

The train is now departing!

К нему не зарастёт народная тропа! 

5.

Бóльшая из проблем — уместить под столиком ноги,

не задев соседа,

вторая — собраться с мыслями,

прося другого соседа пропустить,

третья — задушить идиотскую ассоциацию

«Это что за остановка — Бологое иль Покровка?»

с печальной судьбой одной литературной героини,

четвёртая — сохранить заряд аккумулятора,

пятая — забыть венок в твоих волосах,

6.

и  п о с л е д н я я :

сегодня вокзал

люби меня

сегодня

Дарья Василенко

***

С набережной наблюдаю за цветастыми грузами, 

Как вольный простор каймой невольной скован.

Прогорклая испарина — морю не смочь расширить горизонт, 

Зарево и денница — круговорот. 

Судна днесь закатные лоскуты тянут

В надежде обратить стрелку компаса и часов 

К встречной параллели — на то они и параллели,

Строгие, не сойдутся вовек и отродясь. 

Мы танцевали, набирали сокровища, сахар

В старые туфли — сбросила в воду

Точно стеклянный бутыль, 

Но, несчастная, присно ты сторожила 

Наши умы и затяжной набат:

От трирем античных до пароходов, 

А, может быть, застанешь абсолют, 

Поскольку не Солнце сияет — твой горючий прообраз.

***

целуя мраморных плит осколки — 

ступай смелее! 

в напасти прелесть — и алчная

зима рассвирепеет, пустивши солнце 

на съеденье. 

мой друг с Невы, потуги вечные в аду, 

а ты ползи лозой по зрячему котлу.

К А.

мы — веры липкий воск,

мы — теплый свет на прокаженном,

защипываем верткий волос,

прощупав мягкий лоб, плечо. 

мы прячем человечий трос,

вновь оплетая Божье Слово.

в пергаменте дрожат, едят овес

степные кони — Его поле.

из жажды выписав левкой, 

мы белый тополь нарядили,

о ветку трется днесь Офхой. 

мы неземную птицу оперили —

как улыбается стрелой, 

всаженной днесь в кадило.

***

зимует журавль 

на заиндевевших ветвях. 

небо не серое: 

голуби на Божьем ковре 

засыпают, как влюбленные 

расписаны гжелью.

тонким льдом 

на русскую лужу лягу — 

Господи, 

я легкая! я будто средь птиц!

АИСТ

Озябла! Он! Горячие руки

Прятал — из алебастра лепила

Их тонкий, волнительный абрис. 

Не будет трезвона весенних капель, 

Зане любовь крестится 

нетающими руками.

Напиши же о нас, некая Флориан! 

Как платок, обернула часовой пояс, 

Я услышала охрипший, французский говор!