Евгения Цориева. Письма идеальным реципиентам (с комментарием Михаила Бордуновского)
1. Идеального-то реципиента нет; потому эти письма направлены во все стороны времени («вырвать часть прошлого»; «в минуты между»; «оставляет на потом», эпиграфы из стихотворений почетных мертвецов и едва живых) и пространства («войти внутрь попетлять», «выйти за грань», станции на маршруте Москва – Химки), как послания в бутылках или голубиная почта (сначала опечатался, написал «почва», что, в общем, вернее): призывая трепетную тень ещё одного почетного мертвеца, можно спросить «Почтовый голубь – отклонился от курса, был ли понятен / шифр его кольца?».
2. Некоторые строки стихотворений Евгении Цориевой дают прикоснуться к искристым электродам той психофизической боли, которую вызывает в нас простая вещь: мироздание, простёртое в одно и то же время в каждой своей точке невыносимо болит, как гнёзда электротока в висках.
3. Долго и не очень умело, как и заведено, управлять полым телом, проходящим, словно комета, среди этих ландшафтов. Они связаны с прошлым? Хорошо, тогда пусть «прошлое являет нам нечто, что одновременно и реально, и лучше нас и может тянуть нас ввысь – чего никогда не делает будущее». Они связаны с памятью? Ладно, «произведения, черпающие материал из воспоминаний, в своих победах подобны композиции живых картин, а в своих поражениях – попытке "воспроизвести" движение: чувства, мысли, внутренние перемены героев, иными словами, фикцию, – и если автор заранее не предполагает, что будет рассказывать сказку, появляется какое-то бессилие, присущее бледному бытию теней…». Сначала заставить их говорить за нас (это сделано), потом забыть, что ты поэт, «сделать кое-что и для всего этого и для Бога, а именно отойти в сторону, уважая их общение наедине» (это будет сделано). Голова болит, и тогда, когда болит долго, понимаешь, что равнодушие – это бесстрастность, высшее из земных благ. Вопросы, которые задаёт Цориева в «письмах» не так важны, как та бесстрастность, которую ещё обещают нам эти стихотворения.
4. «На дне великого суда» времени больше не будет. Ну, и всё такое. Но пока мы топчемся в зале ожидания – «тянет поднять глаза. разглядеть как / железнодорожные сваи впиваются в водную гладь». Или заметить какой-то другой ураганчик явлений, поднятый Слабыми Силами сегодняшнего дня. А сейчас мы сделаем короткий привал на белом острове, заботливо выплывшем из-под текста в первой части этого цикла.
4. Нагатинский затон, Останкино, ЦСКА. «Где находится этот депрессивный пейзаж? Где угодно» (Шамшад Абдуллаев).
5. Окраина или окарина?
– Михаил Бордуновский
ПИСЬМА ИДЕАЛЬНЫМ РЕЦИПИЕНТАМ
I. нагатинскому затону
Что с того, что я не был здесь целых одиннадцать лет?
У дороги осенний лесок так же чист и подробен
– Александр Ерёменко
вырвать часть прошлого из себя
довольно просто:
парки со старинными усадьбами
вырубаются из ландшафта инфантильной реальности
и там не остается никаких деревьев
торговые центры-гвозди
заколоченные на подкорку сознания
под корку запекшейся крови
приходят только во снах
где меня неминуемо убивают
под равнодушными звездами.
заезды во дворы
оплетают руки жгутами
так что вены готовы лопнуть.
вырвать часть прошлого из себя просто
как мужчине с колодцами на руках
которого вырвало на собственную футболку.
только тянет поднять глаза. разглядеть как
железнодорожные сваи впиваются в водную гладь
как колеса гладят шпалы словно мать напуганного сына
как поезд догоняет собственное отражение
августовский вечер лег ок_раина или
на кардиограмму москвы руины
спят бетонные облака третьего р/мим/ра?
в своей бело-синей робе над водной тюрьмой
спят костлявые длани балкона парит весь район
что наивно рифмуется со
словом затон
II. клубу мутабор
я хотел бы уверовать – в пепел хотя бы, в провалы
что останутся после – единственный след
от погасшего слова, какое во мне полыхало
– Виктор Кривулин
серафим приглашает войти внутрь попетлять еще между крылов чтобы они
щекотали глаза щебетали щемили через домики на обочинах через
лица в доску чужие через расстройство и растроивание:
когда поют соловьи люди и сердце разрывает песня через
таяние (когда в темноте нутра его
бит из колонки сменит вешний-внешний ужас) через
раскаяние за раскачанные лодки за-
стой забастовки засоры хоть
жизнь течет вопреки мы мои дети мои старики то есть
кто есть мы когда время ест жует и плюется
жмотничает жаждничает так что
не напиться ни кровью ни потом оставляет на потом тело
практически обескровленное то есть
лишенное крова
III. электричке москва-химки
Дорогу назад не запомнит твое колесо
а ты снегопад часовому рассудку вверяешь
– Иван Жданов
твоя речь из пауз между словами
по-настоящему осознаваемая лишь
в минуты между
бесконечными остановками
где ты вынуждена начать говорить.
ты дашь мне дом. растянувшийся
перечеркнутый оконным светом
всего лишь жалкие полчаса
останкино остается в остроге внешнего мира
цска москва зачем купите книжку стихов
носки зонты ручки обложки на паспорт
твоя боль в животе вдохни полной грудью
закрой глаза вдруг тебе приснюсь я?
следующая станция моссельмаш
следующая за тобой собственная речь
следующая за тобой собственно ты
твое слоёное рассыпающееся тело
которого не коснуться даже взглядом
твой слюдяной панцирь
но тебя не повесить на шею
ты уже затянулась петлей.
на ховрино нас оставят вдвоем
и я буду петь тебе любимые песни.
движешься по доске вытянутой в никуда
где с каждым шагом все труднее
удержать равновесие
как бычку из детского стихотворения.
ты съезжаешь с моста.
останавливаешься. смотрю вокруг. ленинградский вокзал.
IV. без адресата
выйти за грань
собственной свободы
столь же легко как
найти лицо своего ребенка
на дне граненого стакана
на дне глазного яблока
на дне великого суда
где язык будет закручиваться
будет возвращаться к своему же корню
будет говорить о своем на своем
ограничиваясь лишь пьянящим отголоском
вина архаизмов
что журчащим ручьем
в пластиковой бутылке
бултыхается о берега
от шага на раз-два
при подъёме к солнцу
что обрывается на последней ступени.
выйти за грань собственной свободы
столь же легко
как рыбе выпрыгнуть из
своей грязной лужи
в заранее грязную посуду
себя же сервировав
