Делмор Шварц. Мы из Шекспира, мы прямо с луны (перевод с английского Дмитрия Кузьмина)

БАЛЛАДА О ЦАРСКИХ ДЕТЯХ

1

Царские дети играли

Со скачущим белым мячом,

Майским утром в царском саду

Перекидывались им.

Он падал между клумбами,

К северным воротам катил.

А в небе на западе средь бела дня

Бледный шарик луны висел.

«Как лицо у папа́», – сказала сестра

И швырнула мяч что есть сил.

2

А я как раз ел картошку печёную

Оттуда за шесть тысяч миль,

В Бруклине, в девятьсот шестнадцатом,

Двухлетний, ещё бессмысленный.

И Рузвельт, будущий президент,

Рекламировал воротнички.

Эх, Николашка! Жалко аж! –

Мой дед, твой солдат, выкашливал,

В смердящей винной бочке три дня

Он прятался в Бухаресте,

Чтобы двинуться дальше в Америку

И стать королём самому.

3

Я – своему отцу отец,

Ты – грех своих детей.

Среди страха и горя истории

Ребёнок опять Эней.

Прямо в детской – Троя,

И лошадка-качалка в огне.

Детский труд! И они волокут

Своих отцов за спиной.

Но это картинка из прошлых лет,

И у той истории жалости нет

К отдельному человеку, который

Простудился и пьёт свой чай.

А гнев пусть будет всеобщим:

Тошнит от абстрактных вещей.

4

Брат и сестра кидают друг другу

Невредимый, связующий мяч. 

Рассыпаясь, валится с неба солнце,

Его луч над ними как меч,

Он ползёт на восток, меж звёздами,

К Февралю и Октябрю.

Но пока ветер мая нежит им щёки,

Словно мамин сторожкий сон.

И если порой они сталкиваются,

Стремясь за прытким мячом,

И сестрица щипает братца,

А тот коленкой её по бедру, –

Ну что ж! Таково человечье сердце:

Как будто кактус в цвету.

5

Земля, по которой скачет мяч, –

Тоже скачущий мяч.

Он кружи́тся, как смерч, он летит, как снаряд,

Но играть им никто не рад.

В подсвеченной тьме совершая свой круг,

Этот мир велик для их рук.

Безжалостный и бесцельный предмет,

Своеволен и неистощим,

Он равнодушен к желанью детей,

Гонясь за собой самим.

И вот невинных настигли,

Больше они не невинны.

Они – отцы своего отца,

И прошлое неотвратимо.

6

Но ещё не этот Октябрь

Под звездой катастроф,

Мне всего два года,

Я ем свой печёный картофель.

Это мой промасленный мир,

Из ещё неловкой руки

Я роняю его под стол

И реву, и слёзы рекой.

И я вижу, как мяч покатил под ворота

Железные, на замке.

Сестрица рыдает, братец орёт:

От их желанья мячик ушёл.

Всего только скачущий мяч –

И то не взять под контроль.

Теперь он за стенами сада.

А меня настигает страх:

Я думаю об отцах отца

И о желаньях моих.

УСТАЛЫЙ, НЕСЧАСТНЫЙ, ТЫ ДУМАЕШЬ ПРО ДОМА

Усталый, несчастный, ты думаешь про дома

С пушистым ковром, в них уютно декабрьским вечером,

Когда за окном белыми пластами валится снег

И пляшет оранжевое пламя в камине.

Девочка поёт

Ту арию Глюка, где Орфей умоляет Смерть;

Старшие родственники слушают, смотрят, счастливо кивают

И видят, как время снова свежо в её смущённых глазах;

Прислуга приносит кофе, дети отправляются спать,

Старшие и младшие зевают и отправляются спать,

Уголья мерцают и меркнут и, вспыхнув, становятся пеплом,

Пора встряхнуться! развеять эту

Обыденную мечту и обратить свой взгляд

Туда, где вагон подземки забит, где тяжкий груз

Убогих конструкций, нелепый вид,

И сколько же их вокруг:

Прижатых в давке, вызверившихся в толкотне,

Безвестных публике, в модных пальто и кашне,

Готовых тебе возвестить судьбу, в которой звенит

Неукоснительный, как машина, гнев!

***

Собаки из Шекспира, дети прямо с луны.

Пусть Вордсворт и Фрейд разберутся с ребёнком,

Ангелы же и платоники займутся собакой:

Бежит себе мимо; застыв, поводит носом;

Вот залаяла и завыла; мальчик щиплет сестричку;

Девочка поёт песню из «Двенадцатой ночи»,

Будто что-нибудь смыслит в дожде и ветре,

А собака подвизгивает вступившим скрипкам.

– О, собаки и дети, как мне грустно их видеть!

Ведь они из Шекспира, они прямо с луны.

Скажи нам, Фрейд, вправду ль снятся милым деткам

Непотребные сны про естественные нужды?

И ты скажи, Вордсворт: впрямь детей осиявает

Божья слава и воспитывает тёмная Природа?

Собака скромно изучает поверхность земную,

Ребёнок верит снам, темноты же боится, –

Они знают и больше, и меньше вашего; они знают:

Ни детство, ни сон ничего не объясняют:

Вы, видно, тоже с луны, а дети из Шекспира.

Внимательней с ребёнком, внимательней со зверем,

Привечайте чужаков, цените будничный опыт,

Памятуя о том, что рай и ад – уже вокруг вас,

Но вот это, что мы скажем, ещё не раскаясь,

Вот это, чем мы живы, пока никто нас не видит,

Оно не сон и не детство, не миф и не сказка,

Не последний вид, не пейзаж завершённый,

Ведь ещё мы не закончены, будущего не знаем,

Но выкрикиваем, выплясываем всю душу,

Чеканя размер перед занавесом застывшим:

Мы из Шекспира, мы прямо с луны.

***

На голой койке, в платоновой пещере,

Отсветы фар лениво ползли по стене,

Ветер всю ночь растревоживал занавеску,

Плотники что-то сколачивали под окном,

Армада грузовиков со скрежетом лезла в гору,

Грузы укрыты от взгляда, как водится.

Потолок осветился опять, наклонная диаграмма

Поползла в глубину.

                                    Услыхав стук молочника,

Шаги по лестнице, звякнувшую бутылку,

Я поднялся, закурил сигарету, неспешно

Подошёл к окну. Мощённая камнем улица

Казала свою недвижность, среди которой

Стояли дома, бдели фонари, ждали лошади.

Чистый капитал зимнего неба

Отослал меня с измученными глазами обратно в койку.

Странность росла в застывшем воздухе. Неплотная

плёнка посерела. Тряские телеги, водопады копыт

Зашумели, нарастая, всё громче, всё ближе.

Закашлялся мотор, заводясь. Утро, потихоньку

Растапливая воздух, извлекло из морских глубин

Полуобнажённое кресло, подожгло зеркало,

Отделило платяной шкаф от белой стены.

Птица закричала на пробу, засвистела, забулькала,

Зажурчала, запела, и вот! Ошеломлённый, ещё не

Просохший от сна, нежный, голодный, холодный,

Вот, вот, сын человеческий, ночь неведения, родовые

Потуги утра, тайна рождения и начала

Опять и опять,

                         пока Истории нет прощенья.