Принцип смелости. Беседа Лизы Хереш с Ильей Кутиком об Алексее Парщикове

Лиза Хереш: В течение многих лет Вы были не только другом Алексея Парщикова, но и его толкователем и исследователем: например, ваша статья о стихотворении «Еж» вошла в сборник статей о поэтике Парщикова «Фигуры интуиции» (М.: Эдитус, 2022., сост. и ред. А.Е. Масалов). Какие сложности или дополнительные возможности кроются в этой двойной позиции?

Илья Кутик: Я никогда не был исследователем Алексея Парщикова в буквальном смысле: я написал статью о «Еже» (она была опубликована в «Новом литературном обозрении» ещё в 2014 г., #2 (126)) с целью объяснить на примере одного стихотворения, что такое «метареализм», который мы с Алёшей называли «метой». Мы были ближайшими друзьями с 1979 г.: это 30 лет практически ежедневного общения долгие годы; я сомневаюсь, что кто-то знал его лучше, чем я. Подход мой к стихам Алексея – это подход коллеги и, естественно, близкого друга. Противоречий и сложностей здесь я никаких не вижу – мы прожили именно что «вместе» большую часть жизни, сформировав сходные взгляды и суждения. Так что считайте, что мнения Алексея вполне совпали бы с моими, когда я высказываю их по поводу поэзии. Мы оба ценили в поэзии «экстремальные идеи», т.е. поэтическое как «новое». Это – главный подход Парщикова к тому, что он читал и о чём раздумывал. Для того, чтобы понимать его более-менее адекватно, надо учитывать именно эту сторону его литературных приязней. Ко всему остальному его отношение было довольно прохладным. Под «экстремальными идеями» (а это наш общий термин) я имею в виду, естественно, идеи эстетические, которые должны впитывать в себя всё накопленное поэзией до этого и как-то отличаться от того, что было до вас. Это подразумевает именно что знание поэзии – как русской, так и мировой, как современной вам, так и бывшей до. В идеале вы должны легко оперировать этим знанием, чтобы не путать «новое» с «хорошо забытым старым», чтобы прежде всего понимать, чем вы отличаетесь от всех остальных. Без этого нет поэзии как таковой, всё остальное – вторично. Отсюда и возник «метареализм» (в терминах Михаила Эпштейна) или «метаметафоризм» (в терминах Константина Кедрова). Метафора – «метаметафора» по Кедрову или «метабола» по Эпштейну – должна соотносить не два объекта («сопряжение далековатых идей» по Ломоносову), а три, где третий объект не столько визуальный, сколько интеллектуальный, который провоцирует в читателе работу его интуиции, появление чувства причастности и удивления. Читательское удивление – один из главных критериев в оценке того, насколько вы успешны. Вообще интуиция для Парщикова – один из важнейших компонентов его поэтики, отсюда название его второй главной книги «Фигуры интуиции» (1989). Он ценил, например, выше остальных Пруста, который сумел показать, как объект рождает первыми не визуальные ассоциации, а именно что чувственные. Каждый объект, по Парщикову, обладает своей «аурой» (ещё один его термин, который он собственно ввёл как эстетическую категорию), а ауру нельзя описать, но только почувствовать. Нельзя описать, к примеру, «намоленность» места (а это и есть для Парщикова «аура»). Объект стихотворения (а, по Парщикову, в любом стихотворении главное – его объект, он и есть «содержание» стихотворения) даётся не столько визуально, сколько таким образом, каким вы его ощутили. Здесь свои сложности, т. к. многие ценят в Парщикове визуальный момент (который, безусловно, в нём присутствует), но тут надо помнить, что для него – главное третий компонент, вневизуальный. Метафизика (а приставка «мета» означает именно её) не умопостижима, а даётся только через щупальца метаметафоры, выявляющие её наличие. Так – очень вкратце – можно описать краеугольные камни поэтики Парщикова.

Л.Х.: Сейчас в литературоведении многие работы, посвящённые поэтам второй половины XX века, концентрируются на исследовании бытового поведения и моделей жизнетворчества, связи стратегий поэтического и бытового. Какие сложности ждут исследователя, который возьмётся за это в связи с фигурой Парщикова?

И.К.: Жизнестроение Парщикова, о котором Вы спрашиваете, зиждется на принципе смелости или даже безоглядности. Собственно, многие из нас ему следовали или следуют. Не надо бояться нарушать матрицы поведения, надо плыть «туда, неведомо куда», не заботясь о том, насколько ваше жизненное поведение укладывается в ту или иную матрицу. Жизнь слишком разнообразна, чтобы быть привязанным к одному маршруту, даже если он у вас неплохо получается. Надо рвать с трафаретами поведения, ибо в его основе лежит прежде всего любопытство. В общем, по таким принципам себя Парщиков и вёл, хотя часто переживал, что менял жизнь слишком драматично, переезжая с места на место, отдаляясь, по мнению некоторых, от своих читателей. Тут нет и не может быть некой высшей ответственности за свою судьбу: она не в ваших руках, хотя именно вы делаете тот или иной выбор. Алёша не дожил до появления Skype, но как человек очень ориентированный на современные технологии предчувствовал его, ибо, несмотря не такую свою сильную сторону как визуальность, ценил прежде всего чувственное всеприсутствие, метафизическую осуществимость. Мы оба с огромным метафизическим трепетом ощутили возникновение Интернета, осуществившего дантовский мир в его наглядном присутствии, в его предельной возможности быть здесь. Появись тот же Skype чуть раньше, Алёша бы чуть меньше умозрительно нервничал по поводу своей пространственной оторванности от отечества, хотя он никоим образом не сомневался в правильности своего выбора.   

Л.Х.: Значимость Парщикова сложно оценить не только в отношении поэтов его или младшего поколения, но и юных авторов. Как Вам кажется, какой именно Парщиков заметен в текстах молодого поколения? Какой, напротив, пока что скрыт от его последователей?

И.К.: Я боюсь, что нынешнее восприятие поэзии Парщикова младшими не вполне соответствует тому, что он собой представлял или чем и кем хотел быть. Это касается прежде всего «тёмности» его поэзии. Сам ведь он считал, что пишет вполне прозрачно, хоть и, да, сложно. Сложный поэт – отнюдь не поэт «непонятный». Вообще понятность автора – это то, что должно лежать на совести читателей, а отнюдь не автора. Автор фиксирует свои «визии» тем языком, который, по его мнению, адекватен для их выражения. Чем сложнее видение, тем сложнее и язык. Молодые же поэты решили, что Парщиков «непонятен» намеренно, а, значит, следование ему заключается именно в этом качестве. Это – первое. Во-вторых, я не очень вижу в младших поэтах метафизической загадки, которая, как я уже говорил выше, была главной заботой Парщикова, поэта, конечно, необарочного. Целое (метафизика) доступно нам только в деталях, которые должны быть выверенными, соответственно тому, как их ощущает ваш язык, т. е. вы как носитель языка. В стихах младших я наблюдаю больше «автоматического письма», нежели его соответствия визиям, которые вам становятся доступны через язык, через ту же метафору. Метафоричности же я совсем почти не наблюдаю – много символизма, да, много сюрреализма, да, но отнюдь не того, к чему стремился в стихах Парщиков. Третье. Парщиков всегда в высшей степени радел о форме. Он ценил рифму (самую изысканную) как одно из тех самых щупалец, которое притягивает к земле (бумажному листу) метафизическую сущность и её – там – фиксирует. Рифма – это не побрякушка в конце строки, а познавательный механизм, данный нам во владение. Что происходит с рифмой (а я не говорю вовсе о точных классических рифмах, число которых по-русски вполне ограничено), Вы сами знаете – она практически исчезла даже в своей приблизительности, тогда как возможности неточной рифмы по-русски, в отличие от других языков, где неточной рифмы, как мы её знаем по-русски, нет (она – или точная, или глазная, или никакая), воистину бесконечны. Верлибр как установка есть проза, записанная столбиком. К поэзии он имеет очень опосредованное отношение, как на мой, так и на парщиковский вкус (об этом мы очень много наговорили друг другу). И последнее. Парщиков был влюблён в научную мысль, регулярно читал научные журналы. А для чего? Да для того лишь, чтоб увидеть, как метафизика всё больше поддаётся изучению, чтоб знать в точности, какие её детали (ибо целое, повторюсь, непостижимо) открылись нашему эмпирическому опыту; насколько микромир (а он – одна из забот «метареализма») познаваем. В этом интересе – одна из главных «фишек» Парщикова, а здесь я не вижу последователей.

Л.Х.: В последнем номере журнала Ab Imperio исследовательница Юлия Ильчук пишет, что вместо понятия русской литературы, ключевой для разговора о литературном каноне XIX века, необходимо использовать термин «русскоязычная литература». Насколько это применимо к Парщикову и его поэтической идентичности?

И.К.: Вполне, я думаю, подходит к Парщикову. Правда, это, наверное, единственный топик, который мы с Алёшей никогда не обсуждали, ибо тогда не возникало проблем, как самоидентифицироваться в отношении к отечеству: мы оба были российскими гражданами. Да и вообще, топик этот мне кажется достаточно вторичным: если ты пишешь по-русски, живя хоть где, ты поэт русскоязычный, конечно. Но и русский, если мы рассуждаем о культуре как таковой. Ибо нет культуры русскоязычной, есть русская, общая. Родившись на Дальнем Востоке, Парщиков оказался на Донбассе, потом в Киеве, потом в Москве, потом в Сан-Франциско, потом в Базеле (Швейцария), потом в Кёльне. Хорошо владея английским, он перечитал огромнейшее количество стихов (и нон-фикшн) по-английски, беря оттуда то, чего по-русски ещё не было, – нет, не форму, а возможность описания новых для себя объектов. Форма у Парщикова – очень языковая, очень зависящая от русского и никак с английским языковой своей сутью не связанная. Алёша был очень любознательным человеком, и об этом всегда нужно помнить, судя о его стихах. Хотя Парщиков никогда не учил украинского в школе, живя на Украине (он был от него освобождён, в отличие, скажем, от меня, родившегося во Львове), язык он слышал и относился к украинскому как к древнерусскому, т. е. как к одной из праславянских форм. Точно так же он относился к (тогда) сербохорватскому, бывшего первым языком, на который его (как и меня) перевели, с восторгом выговаривая слова на нём. Алёша не был космополитом (для этого он слишком был погружён в российскую действительность даже на расстоянии), но он был, безусловно, русским европейцем. На этом и закончим.