Второй номер журнала «Ab Imperio» за 2022 год предлагает читателю статью «От русской литературы к русскоязычной литературе империи». Исследовательница Юлия Ильчук настаивает, что вместо понятия русской литературы, ключевой для разговора о литературном каноне XIX века, необходимо использовать термин «русскоязычная литература». Именно он, по Ильчук, позволяет выработать более нюансированное отношение к языку, на котором писались художественные тексты и пространству, в котором они писались. Кажется, тезис о том, что не только (и не сколько) язык составляет идентичность поэта (поэтессы) и писателя (писательницы), сам по себе не нов. Однако, как мне кажется, термин русскоязычной литературы должен быть использован не только при пересмотре великого литературного канона, но и при обзоре текстов, созданных гораздо позднее. В том числе это относится к истории позднесоветской поэзии, в частности, истории метареализма.
Кажется, что «создание» метареализма как объединения и школы – во многом заслуга литературного центра русскоязычной словесности. Действительно, именно, с одной стороны, государственные институции (Литературный институт), с другой стороны, его кадры (Константин Кедров), позволили метареализму говорить о себе. К тому же – московский критик Михаил Эпштейн и ленинградский самиздат, позволивший сформулировать теоретические установки, без которых сейчас едва ли обходится хотя бы одна работа об авторах метареализма (а разговор об авторах, в свою очередь, не обходится без имени Алексея Парщикова). И, вероятно, в том числе слепота, вызванная институциональным главенством Москвы и Ленинграда, позволила упустить из виду тот факт, что из четырёх основных имён метареализма два поэта – украинцы, ещё два – из Алтайского края. Упустить тот факт, насколько важной была не только Москва, но и Киев, для встреч поэтов и художников [1]. И мне становится сложно думать о том, где искать подтверждения иных граней непростой, транскультурной идентичности поэтов: во влиянии украинского барокко, то есть в корнях поэтики? В обронённых внутри поэтического текста топонимах, то есть как бы в обстоятельствах места? Как восстановить забытый культурный контекст, не делая его однородным?
Когда я была в десятом классе и занималась литературой на дополнительных курсах для подготовки к олимпиаде, нам рассказывали о метареализме как об ещё одной стадии развития русской словесности. Очень долгое время в моём сознании метареализм был апроприирован не только русским языком, но и географическими границами, фигурами русской литературной генеалогии. И, кажется, разговор внутри поэтики не может звучать убедительно, пока он остаётся равнодушен к соотношению места, времени и самоощущения. Русскоязычная литература растёт в том числе из проблематичных отношений между центром и периферией, и, выбирая ассимиляцию, отторжение или неустойчивое положение «между», поэт всё ещё не становится нейтральным художником, трансформирующим язык. Соответственно, исследовательская и критическая задача – не думать о себе как о нейтральных исследователях замкнутых текстов.
Сборник «Фигуры интуиции»
В связи с этим особый интерес представляет последний крупный сборник научных работ о поэтике Парщикова – «Фигуры интуиции: поэтика Алексея Парщикова» (М.: Эдитус, 2022., сост. и ред. А.Е. Масалов). Кажется, несмотря на традиционную композицию сборника статей (два раздела – общепоэтический и непосредственно филологический, предлагающие различные методы анализа уже изученных или, напротив, слабо прочитанных текстов; статья об особенностях перевода на немецкий язык; статьи, представляющие различные точки зрения, обусловленные разным философским багажом авторов), сборнику удалось достичь главного – он осведомлён о собственной неоднородности. Как пишет Алексей Масалов в предваряющей заметке «От составителя», важным преимуществом сборника является представленность в нём авторов и авторок, принадлежащих к разным поколениям, школам мысли, философским традициям.
Именно поэтому можно сказать, что «Фигуры интуиции» – это сборник, в котором сходится интуитивное разнообразие подходов, которые необязательно должны совпадать друг с другом. Однако я думаю, что самые удачные места в сборнике – узлы связи между различными авторами, создающие непреднамеренные философские и филологические линии преемственности. Это, к примеру, полезные каждому будущему исследователю заметки Андрея Левкина – и точное лоцирование стихотворений Парщикова между категориями неофициальной и новейшей поэзии у Анны Родионовой. Философское исследование категорий «силы» и «слабости» Андрея Таврова – и их теоретизирование у Елены Зейферт.
Отдельно отмечу ту семантическую разницу, которая возникает у авторов в попытках определить метаболу (метаметафору) и её функционал у Парщикова. Так, Илья Кутик замечает, что она, в отличие от метафоры шестидесятников, может быть применима не только к техническому изобретению, но и к органическому предмету его воздействия – ёж становится и бритвой, и щетиной. Данила Давыдов демонстрирует взаимозаменяемость экфрасиса и метаболы, которые подкрепляют друг друга, и тогда денотат (объект экфрасиса), расплываясь, не теряет свой смысл, а, напротив, только больше укрепляется в художественной реальности.
Интересны и рецепции Парщикова через философскую призму, идущие двумя путями – прочтения через классических философов, к которым проявлял интерес сам Парщиков (это демонстрирует Евгения Воробьёва (Вежлян) на материале философии Лейбница), и через постклассические доктрины, которые становятся приметами времени и позволяют решать проблемы тематических и категориальных лакун – денежных, политических, государственных, идеологических. Однако логика самого сборника заявляет о продуктивной бесконечности такого процесса; он, скорее, представляет заготовки узлов для последующих академических и творческих связей, которые могут быть замечены и преобразованы авторами и авторками нового поколения, ещё не получившего научных степеней или авторского признания, но уже обладающего поэтическим любопытством, благодаря которому и возникло, сложившись, многогранное поэтическое наследие Алексея Парщикова
[1] Об этом можно прочитать в мемуарах Рафаэля Левчина