Илья Пилецкий. Когда исчезает тень (с комментариями Лизы Хереш и Дмитрия Жукова)

Илья Пилецкий с особым вниманием относится к техническим деталям линзы, которая помогает читателю понять и проникнуть в художественный мир его стихотворений. Его лирический субъект заинтересован не столько тем, что он видит, сколько тонким искусством настройки объектива. Качество изображения, скорость воспроизведения видеоряда, раскадровка наступления дня или ночи становятся наиболее важными элементами оптической и поэтической работы. Это приводит к повышенной значимости деталей, остающихся на заднем плане или не попадающих в кадр – «ландшафт, разнесенный по сноскам и примечаниям», – и проблематизирует (кино)зрение поэта как посредничествующее звено не только в передаче цветов и форм, но и перспективы, звука, направления падения. В таком случае поэзия как искусство, растянутое во времени, заменяется Пилецким попыткой очищения запылённого объектива камеры от следов субъектности при сохранении словесной материи – «и я знаю только, / что меньше всего меня там, / где звучит моя речь».

– Лиза Хереш

КОГДА ИСЧЕЗАЕТ ТЕНЬ
 

Разговор обрывается, не начавшись –

рассказ без истории, как

ландшафт, разнесенный по сноскам и примечаниям

[bad luck to talk on these rides]

Пока мы привыкаем к скорости

этих неясных часов,

горящих авто,

памяти, из раза в раз подменяющей себя

на обоюдную слежку;

На то, что останется

после исчерпанности голоса

автокомментариями

и взгляда

прощением

—

И правда:

дыхание неизбежно –

так украдкой даруется день

(sun-less),

и последнее здание догорает

под взглядом камеры (240p),

любопытствующей –

где чудо и отчаяние

все еще нераздельны?

Головокружение, сравнимое

разве что

с прозрачностью ночи,

вневременное падение

/это захваченность смертью –

hell is digital/

оптическая ложь –

и я знаю только,

что меньше всего меня там,

где звучит моя речь

—

Так: сон, оставленный тобой –

отныне – вне зрения

негативом на отпечатанном снимке

тишайшим звоном слабого сердца;

Так: ночь разрезает мои глаза

и вынимает из них камни

как из карманов утопленника,

рассыпаясь на части:

чего не было и что предстоит;

Так: слова рассеиваются вместе с облаками

но в воздухе остается тень

ветра ли?

Память и время

сталкиваются, как рыбы

в глубине озера

—

…И время, когда исчезает тень

заставляет нас замереть;

И местность, пересеченная

следами воспоминаний

остается неузнанной – нами,

восходящими –

никогда не

Так перекатывается мокрая галька

с места на место

тает асфальт и кажется

еще один вдох и не останется ничего

/разговор, в пустоте своей подобный пейзажу/

Правда, однако, в том, что

из всех «но» я не могу вынести только необратимость,

с которой солнце встает

день ото дня

день от тени, будто

смертной любви больше не будет

/и лесные пожары –

вновь и вновь/

—

Стало быть, призраков не осталось

как не осталось эха, теней, загнутых страниц

записи разбросаны серебром:

междометий, листвы, стекла /в стекле отраженного/;

пустотой ручья, сырой кинопленкой

Статуи раскаленным камнем

смотрят вглубь твоего зрачка

мечущегося в поиске соответствий

невозможных ровно настолько

чтобы нельзя было их не увидеть

но никогда – назвать

Так и мы говорим

лишь для того, чтобы иметь волю

не сказать главного

только что-то вроде:

[hey Paul, let’s have a ball]

чужая речь, крик чайки

или: лето проходит

(где-то под сердцем

откуда до себя не дотянешься)

воздух наполняется тревогой

и солнечной дрожью

—

(daydreaming)

Более ничего не записано:

песня о возвращении

забыта до лучших времен;

в опавшей листве скрываются

дозорные башни

и соловьи пророчат

смерть государства

Что до теплоты земли, камня:

дневной сон навевает

тоску несуществующих знаков

смысл ветра неведом никому, кроме

осыпающихся скульптур,

пока история, лишенная наблюдателя,

переписывает время

ТОСКА НЕСУЩЕСТВУЮЩИХ ЗНАКОВ

о стихотворениях Ильи Пилецкого

Попытаемся написать о недоступности человеку мира, или о невозможности нашего говорения о мире в попытке его понимания. От речи в стихотворениях Ильи – к разговору об «автокомментарии», что был бы призван прояснить для нас смысл послания, если бы не второстепенность его прихода «после исчерпанного голоса». В этих стихотворениях мы встречаемся с приватизацией самим пространством маркеров разговора («ландшафт, разнесенный по сноскам и примечаниям»), «наименьшестью» субъекта там, «где звучит моя речь», рассеиванием слов «вместе с облаками», «разговором, в пустоте своей подобным пейзажу», невозможностью поименования («никогда – назвать»), «забытостью до лучших времен» песни о возвращении, так что «более ничего не записано», и даже соловьи обладают большей властью (способны пророчить!), нежели членораздельный (не в этом ли его проблема?) факт человеческого говорения. 

Главное здесь – зрение-объектив (240р). (От слуха – «исчерпанность голоса», «тишайший звон слабого сердца».) Мы говорим, чтобы «не сказать главного», говорим так, между делом – пока «воздух наполняется тревогой и солнечной дрожью», пока формируется (через) тело-ощущение-сообщение с миром. От того и слово находит своё выражение («из всех "но" я не могу вынести только необратимость» – отметим отдельно и взятие его в кавычки!) – в непосредственно движении мира, нашего взгляда на него, со-членения посредством кинестезии – вбирания, по Мерло-Понти, вещей мира в своё тело-вещь. Междометия распылены здесь наряду с «листвой, стеклом» – они, будучи словом, такие же объекты зримого-осязаемого, как и всякая вещь. (Не заметить, что междометия – лишь подобие пророческой речи соловьев!) Их звучание (шорох листвы, хруст осколков, биение сердца, всполох междометия) также подчинено оправданию телом: дрожь и колебание – как возможность реакции. 

Как можно (с-)читать взгляд, так можно его и (у-)видеть. И в этом акте смотрения (отнюдь не говорения!) и протекает наше сообщение с самими собой – «где-то под сердцем / откуда до себя не дотянешься». Сдавшись на волю зрения («оптической лжи»?), став самой телесностью-аффектом, стерев границы посредством глаза-мембраны – порога к единению с чем-то всегда-внешним – мы остаемся уже наедине с памятью и временем, что «…как рыбы / в глубине озера». 

Но и память обманчива, «из раза в раз подменяет себя», связанная с пространством она делает последнее «неузнанным», но и «история <…> переписывает время». Само же время – «заставляет нас замереть». Замирание – временение, неузнавание – (о-)пространствовление: «призраков не осталось», «ничего не записано», «несуществующие знаки», «рассказ без истории», негатив звоном сердца, рассеивание, исчезновение… Этот ряд следовало бы продолжать самим чтением стихотворений – он не внушает надежды, не придает веры к (видимой) жизни, но затрагивает то малое, за которым нам следовало бы искать хоть каких-то (пресловутых и, видимо, недоступных!) «условий возможности».

«История, лишенная наблюдателя, / переписывает время» – такое цитирование достовернее, и теперь оно нам доступно – посредством исключения всякой помехи в виде слова, слуха, памяти, времени, и даже «оптической лжи», ведь последняя важна лишь на уровне телесности, но не сама по себя (оттого и качество – 240р). «Смысл ветра неведом никому, кроме / осыпающихся скульптур…» – сомнение в смысле, вера в телесное (в чем его смысл, кроме как в ощущении?) – вера, и даже (со-)проникновение / соприкосновение, в то телесное, которое принадлежит, однако, не кому-то субъектному, (не) способному добраться до «соответствий» (смыслов), «невозможных ровно настолько / чтобы нельзя было их не увидеть», но холодности «раскаленного камня» статуй, а именно – застывшего в своей материи времени. «Статуи тоже умирают» Криса Маркера как фонограмма. Фотограмма – в её и негативе – «вне зрения» – как возможность проникновения в субтильность и тактильность субстанциональности строк. 

Так мы приходим к лейтмотиву-призыву – тому, что забыто «до лучших времен» и скрывается «в опавшей листве»: не читать более знаков, в попытке раскрыть их тайну (назад к иконе в её лишь-видении – как асемиотический бунт), но «тосковать» по ним, признав несостоятельность всякого прочтения / всегда-интерпретации; стать ощущением-телом, которому только и доступен смысл; обменять «мечущийся» («в поиске соответствий») зрачок на застывшую скульптуру-время, постигающую «смысл ветра»; отдать память «местности» (пространству), оставив «неузнанным» – «пока мы привыкаем к скорости этих неясных часов», пока «украдкой даруется день», пока «время, когда исчезает тень / заставляет нас замереть», пока «история, лишенная наблюдателя, / переписывает время».

– Дмитрий Жуков