Другие песни Мальдорора (песнь первая)

ДРУГИЕ ПЕСНИ МАЛЬДОРОРА

ПЕСНЬ I

[ 1 ] Зламя пла дребезжит,

колдованное, умасленное:

является из него горящий гусь

смертоносным сахаром – такова

его дланная душа.

   Он увит гулкой сушей,

секс с ним приносит гибель.

Стоило бы оставить его в тёплом поднебесье,

но всё же он вынут из воды, вот он –

горящий-гусь-изъятый-из-воды.

В нём нет смирения геометрической фигуры,

он злобно сбрасывает перья и треплет

ими перед носом,

«…гроза всё ближе» [1].

[ 2 ] Он смотрит на всех

глазом ненависти и глазом вожделения,

как уродина-акула,

примёрзшая ко льду в безличьи

и экстазе.

[ 3 ] Гусь был добр, но исполосовали его

бешенство и боль,

и он как свежая бритва

начал избегать повторяющихся наказаний.

Только одно осталось в его воле –

грустные самоубийства ужасных дам. Остальное тяготило.

Гусь мерил лица и склонялся к земле

в поклоне.

[ 4 ] Это подлинная живопись,

гусь был талантлив.

Его служение нельзя уличить

в напускном наслаждении самим собой,

в нём не обнаружить пустяка.

Что, кстати, не следствие гусиного благородства,

а даже наоборот – из-за испорченности:

он знал только страх и злость, и влечение,

и влечение.

[ 5 ] Гусь обожал только венериков и пьяниц,

только их лелеял в своей душе,

а они отдавали должное –

гладили его изнутри.

Или это тщедушная непелость?!

Покажите ему жуткорожениц! –

пусть он вознегодует!

Покажите ему этот век говноедов! –

пусть он сокрушится!

Горящий-гусь-изъятый-из-воды

говорит: я специально

стал наглее, чтобы не видеть святость,

я специально скорчил гримасу–

хотел забыть эту яму

и ужас,

этот стон и горе,

и несмолкающий плач.

От этого у него и случилось

истощение сердца,

теперь

вместо него там – овчарня.

И ещё гусь говорит,

но тише: я погиб,

меня тут не любят, а мне

обязательно нужно, чтобы

меня любили, я погиб.

Посмотрите на него сейчас: он трахает море и остаётся весел.

[ 6 ] Гусь годами стачивал

свой клюв, ломал свои кости и

драл на себе кожу;

остался он босоногий

и воспылал ненавистью,

но прежде спел,

прежде засмеялся и спел

(только почему-то лились

потоки мокрых глаз

в его раскрытые ладони):

Я в темноте на дне моря,

в самой глубокой впадине, где

никто не видит меня.

Я стал другим, я больше

не помню своего имени.

Мне не показалось, это и есть похороны.

Любимый! останься единственным

скорбящим по мне.

Но я тебя прокляну.

Прости, любимый, мне нечем будет тебя оплакивать,

я потратил все свои слёзы

во время предыдущей любви.

Я полюбил тебя и думал, я

умалю свою гордость и

проглочу её, но не смог.

Так что я проклинаю тебя,

«… я для совершения сей искупительной жертвы украшу своё тело благоуханными гирляндами; мы будем страдать вместе: я от боли, ты – от жалости ко мне» [2].

[ 7 ] Он находит жизнь очень странной;

он умеет дружить,

 а умеет ли любить, не знаю;

где-то далеко осталась его добрая подруга-гусыня,

вульгарная пидораска (под стать ему),

и, к тому же, людоедка.

Они встречаются иногда

и говорят друг другу: Здравствуй,

ты пахнешь жабой и тупостью.

[ 8 ] Гусыня нашла своего друга

в прожорливом остервенении, в

неуёмной жажде, уверенного,

что исполинские рыбины сияют в его изнуренном горбу, а после

рыбьи скелеты опадают в его чрево.

Горящий-гусь-изъятый-из-воды

пытался ей что-то говорить, но

лишь исходился то чахоточным хрипом, то лаем псов: скивицы лопнули, словно красные брусники, гроздья высоко, ламантины в пруду, затемнелось, сухая кровь – это очень сухая кровь, а́ды, а́ды…

Гусыня не удивлялась этой фантасмагории,

не боялась ядовитого дыхания,

но лишь поглаживала его

своим крылатым хоботом:

Друг мой, опять ты впал

в это экстатическое помешательство,

я знаю, у тебя рана на сердце, а сверху

бетонная плита давит и давит

и не даёт дышать

и не даёт спать. Пойдем

я отведу тебя на наш костистый берег.

На берегу всегда

стоит ломаный туман, такой,

что ничего не видно,

кроме долговязой листвы вокруг.

На берегу гусь долго рассказывал подруге

о короле-часовщике, своём возлюбленном, и

о своей ушедшей любви – короле-рыбаке,

 и много плакал.

Но даже эта людоедка догадалась: уж

не думаешь ли ты, что истинная любовь проткнута тысячами иголок?

Гусь ответил: берегись, я слаб.

«Я сижу, я почти не помню, как нужно жить.

Я желаю смерти» [3].

И воздух замолчал.

[ 9 ] Священна ты! неприятная вода!

зачем ты бередишь мне душу?

моё сердце одряхло,

сам я на последнем издыхании. Жду

от тебя лебединой песни, но

получаю лишь волоокую ртуть

Священна ты! неприятная вода!

кораблиные племена

пустили в твоих недрах корни, их

«смерть <…> украшает <…> пенный всплеск» [4], пока

ты кичишься этими бедами

Священна ты! неприятная вода!

и не видать конца моему гимну,

будь ты хоть гения, хоть жалкая лягушка

Священна ты! неприятная вода!

солёная и горькая, ведь

лишь ты можешь изредка скрасить моё пребывание в реальности

Я дарую тебе свой вздор,

хоть он и уродлив.

[ 10 ] Король-часовщик был

отважным человеком, ходил

аккуратно, как цапля по болоту;

верил в бессмертных жаб и

презирал улыбающихся гиен.

Вы, улыбаки,

ужасное преступление совершили против меня!

Меж двух своих локтей он

всегда видел светлое лицо бледной девушки,

его часто съедала скука, он думал:

Мертвые в земле, так зачем же я здесь?

Горящий-гусь-изъятый-из-воды нашел

большую радость: смотреть на него, пока

король-часовщик смотрит на кипарисы и воет,

как ветер.

[ 11 ] Король-рыбак был знатным бедолагой.

Когда гусь встретил его впервые,

весь мир стал чуть светлее, поэтому

гусь решил, что перед ним – чистый ангел,

у которого в глазах цветущий светозарный луг.

Гусь, утомлённый бесплотный могильщик,

увидел добродетель солнца и

морских птиц.

Они стали слепые, завершили

все свои труды, и днями

раздавалась лишь неизгладимая чарующая речь

раздень меня;

Горящий-гусь-изъятый-из-воды поверил, что

король-рыбак теперь его заступник, и жил

заволоченный этим знанием несколько лет –

отрёкся от себя, да так,

что не заметил, как снова

начал скрежетать зубами.

Беда подступила к ним. Кузница

зачумлённого постылого естества сказала:

иногда любви недостаточно.

Они стали как висельники

(уже после смертной казни).

[ 12 ] Тогда они решили проститься.

И вот гусь снова

весь в поту, втоптанный в грязь, одержимый

манией, стенает,

подобно кашалоту, у стен собственного кладбища.

[ 13 ] Гусь пришёл домой, разделся,

лёг на грани,

посмотрел на свой крохотный,

проклятый сад: справа бамбук –

дерево некромантов – полое как кость;

слева – ничего; всё.

Какой была моя жизнь?

Карнавальное шествие, запрещённые вещества, секс

суицид. Я любил

рыбака до одури, не стану же я теперь

ненавидеть его до дрожи в коленях!

Но расхвораться ненадолго можно,

ради приличия.

Гусь плакал два дня

такими белыми слезами, что

обернул своё сердце в пепел,

потом решился: из-за него я гибну, в яму выпадаю, как

непомерная вушенка. Лучше мне

выйти замуж за несговорчивого

капитана дальнего плавания –

буду ему женой в синем платье до пола.

[ 14 ] Горящий-гусь-изъятый-из-воды ослаб;

встретив короля-часовщика, он

влюбился не сразу, но сперва подумал: какой же

утомлённый пеликан с огромными веками!

Зыбко и шатко, но

ламантины в пруду

стали похожи на русалок.

Они посадили священное дерево,

священное дерево названо

«старый человек из воды», тогда

гусь догадался, часовщик тоже

тяжело болен – он знает, что такое мрак, и как

страшно, что в мраке нет Бога.

В благодарность за это знание гусь начал

таскать в клюве лягушек

в дар королю.

Часовщик сказал однажды: «улыбнитесь

в вечность, моя любовь» [5], улыбнитесь,

и мы удалимся в вечность! Тогда

гусь и запел свою песню про

темноту на дне моря; он злился и пел:

Прости, любимый, мне нечем будет

тебя оплакивать, я потратил все

свои слёзы во время предыдущей любви,

я болотная мразь, а когда

ты уйдешь, я не смогу, как должен,

скорбеть по тебе – я потратил

все свои светлые белые слёзы, отпевая

предыдущую любовь. Вот

какое проклятье – твой уход

не будет увенчан цветами и мясистыми

жабами. Я проклинаю тебя!

Король-часовщик ответил только одно: я знаю,

твой красивый рассудок поражён недугом.

И в этом была красота, и она

съела страдание.