Способ раскрытия цветка
ШАГИ, ПРИГЛУШЕННЫЕ МХОМ
В сложившихся
обстоятельствах, когда с тревогой,
затаив дыхание (все равно что трижды окликнув его,
прежде чем констатировать смерть), ожидаешь
теплых и ясных дней,
время не настолько прямолинейно,
чтобы не быть в состоянии удовлетворить
домогательствам простой поэтической очевидности.
Ни той,
где его абстрактная линия,
как в новейших неклассических геометриях,
становится сжатием: прошлогодний осенний паданец –
окаменелое ньютоново яблоко,
даже если это айва;
ни той, где она,
превращаясь в эманацию моллюска-горшечника –
витую раковину виноградной улитки,
повторяет траекторию
отходящего мало-помалу от зимней спячки
винтообразно растущего существа.
Сонное зевание
раскрывающегося первоцвета –
как не увидеть здесь, что оно прекрасно, –
кажется, нуждается во времени только лишь для того,
чтобы его опровергнуть – не то что опередить,
сопровождая его в апрель:
в этом смысле
понятие времени
едва ли конструкция ума,
скопированная с пространственных представлений, –
скорее форма интеллектуального оцепенения.
…
Что из этого следует?
Только то, что
незамкнутая времениподобная линия
представляет собою далее
очередную ее модуляцию,
точней – расслоение:
отчасти в зависимости от того, в кого превращаюсь я
(седеет волос, отслаивается чешуйка перхоти и т. д.),
частью же благодаря тому,
о чем я сейчас говорю.
По крайней мере,
никто не скажет,
что у такого-то слишком слабый синтаксис,
чтобы сделать это: направить время по ложному следу –
не выходя за пределы прошлого / настоящего / будущего
глагольных времен,
с которыми осваивают лишь привычки детства
или эти шаги, приглушенные мхом…
иное их исчисление, нежели то,
на которое я понадеялся, а теперь глотаю сырую,
принесенную атлантическим аквилоном, летучую щелочь –
причину слез.
Посмотри на то,
как ветка клонится к югу.
Как она сгибает абстрактную линию времени
в дугу довольно большого радиуса кривизны.
Число ее движения подчиняется принципам
прогрессирующей дифференциации и возрастающей сложности.
Равняющееся некоторому, с достоверностью не известному,
количеству моментов,
число ее движения
устремляет в ультрафиолетовый,
недоступный глазу, участок спектра видимой жизни
почки, листья, цветы…
простирая почки, листья, цветы
вплоть до границы галлюцинаторного восприятия,
отличая ее от ее голой наличности
множества «теперь».
СПОСОБ РАСКРЫТИЯ ЦВЕТКА
Можно только мечтать о такой мысли,
которая обнаруживает себя в раскрытии цветка.
Цветок означает приобретенную неспособность
оставаться цветочной почкой.
Но то, что некогда могло звучать в качестве тихой констатации –
«цветок черешни-скороспелки»… «поздний цветок катальпы», –
в условиях сырой холодной весны не может определяться
вне связи с синтаксически-безумной расточительностью письма,
своими предположениями и наблюдениями,
своими описаниями и выводами
только и придающего
подлежащей раскрытию почке – складке цветка – такую форму,
в которой ее способность быть раскрытой в качестве цветка
может стать в конце концов
обнаружимой.
Нет никакой неожиданности,
следовательно, в том,
чтобы свести цветок к его артикулируемой сущности,
коль скоро и то и другое в одинаковой мере зависит
от изменений погоды и атмосферного хроматизма – коль скоро
каждое из таких изменений погоды и атмосферного хроматизма,
как явствует далее, было одно ничтожнее и мельче другого:
мелкий дождь – изморось – смурая мгла.
Или: смурая мгла – изморось –
мелкий дождь.
Способ раскрытия цветка
(а о меньшем здесь речь и не идет) есть некое ничто,
которое существует, можно сказать, как равное тексту,
некий, не только фактически, но и в принципе,
и чтобы быть до конца современным,
экзистенциал ожидания:
поддерживать теплоту тела и пополнять убыль тканей –
писать от руки кровью, взятой из языка, –
артикулировать.
ПЕРЕХОДНЫЕ СТУПЕНИ ЛИСТА
Запаздывание,
которым вот уже третью неделю приколдовывала весна,
подтверждается даже тем, что на первый взгляд
кажется его опровержением,
а именно: появлением цветов.
Гете-морфолог
открыл и в самом деле прекрасный закон,
по которому различная наружность разных частей цветка
происходит от задержанного развития.
Тычинки, пестик, венчик, чашечка, цветоножка
суть только простые видоизменения
или переходные ступени листа, –
гласит открытый Гете закон,
настолько прекрасный,
что очень трудно – я чуть не сказал: невозможно –
не думать о цветке как о некоем усилии
в преодолении запаздывания.
И еще я сказал себе:
усилие в преодолении запаздывания,
которое есть не что иное, как приращение силы, –
теперь оно заключается в геометрических свойствах
его душистой молекулы.
Если учесть,
что усилие в преодолении запаздывания
не есть лишь удел цветка
(ибо камни растут,
растения растут и живут,
животные растут, живут и чувствуют),
то это действительно то, что можно всегда сказать
в утешение.
…Отбросить словарь фенологии
и представить многообразие смятений и передышек,
обманутых и неожиданно вознагражденных ожиданий
как размеченное событиями на абстрактной линии времени
в том исключительном,
трижды классическом (клятом) смысле,
в каком части линии существуют все одновременно,
тогда как части времени существуют
друг после друга.
Словом, будь иначе,
не было бы цветка.
ОЖЕРЕЛЬЕ ИЗ ГАДАТЕЛЬНЫХ КОСТОЧЕК
То, о чем я далее говорил,
являлось скудной гомологией
к временно́му протяжению:
синтаксиса же не в большей степени,
чем сегментоподобно растущего позвоночника
или стебля –
некоего присущего всему живому,
включая платоновский logos, процесса цефализации,
вопроса о возникновении и развитии головы,
возможно, подвигнувшего также и Гете
вывести череп из позвонков.
Невзирая на неприятие большинства современников,
Гете-раздатчик счастья делает это
с наукообразной дотошностью:
«Три первые признаны:
затылочная кость,
задняя клиновидная кость и передняя клиновидная кость;
но три последние еще должны быть признаны:
небная кость, верхняя челюсть
и межчелюстная кость».
Хотя, кажется, здесь совершенно достаточно
сказанного им о стебле: что это
всего лишь растянутое цвето-
и плодообразование.
Короче,
то, о чем я далее говорил,
должно было развертываться не бесконечно,
но как бы до назначенной
биологическому виду степени развития,
если только слова сохраняют смысл.
Вот именно:
то, о чем я далее…,
должно было бы завершиться чем-то
в духе синеголовника или дракончика-тигроглава,
чем-то неизъяснимо ирреальным –
на манер того, как в немногих строках
бывает заключена вся совокупность действий
и предчувствие печальной развязки.
Я должен был бы очень ошибаться,
если бы такого рода существа
и такого рода ситуации
не допускали сравнения между собой,
и тем – не давали исчезнуть другим,
менее значительным различиям,
обнаруживающим известное сходство
с простой линнеевской классификацией.
Некий общий,
объединяющий их, остеологический, что ли, тип –
в какой-то мере преодоление той же видимости:
подпираемое шпорцем-краниофором
костное нёбо дельфиниума,
полуразвалившийся опадающий львиный зев…
и, того не менее, лепестки ромашки
как лучшее ожерелье из гадательных косточек –
«любит-не-любит».
ДВЕ ПОЛОВИНЫ БЕСКОНЕЧНО ВОЗРАСТАЮЩЕЙ ВЕРОЯТНОСТИ
Бесконечно возрастающая вероятность
прихода весны, заменяющая очевидность
и стремящаяся к ней
как к пределу!
В одну четверть,
в одну треть, вполовину…
и в две половины.
Лопающаяся почка
даже самого старого дерева может рассматриваться
как однолетнее растение.
В этом ее сходство
с лопающейся артерией.
Чашечка ноготка,
даже она, размыкаясь
лучистообразными лепестками венчика,
даже она не сказала бы
о бесконечно возрастающей вероятности более,
чем две половины бесконечно возрастающей вероятности –
ни исключающие друг друга, как части пространства,
ни связанные взаимным отношением
несуществования.
Зная одну половину,
мы уже знаем, что имеет сказать другая.
Не случайно другая представляется нам отсюда
ненадежным, ничтожнейшим метеором.
Две половины
бесконечно возрастающей вероятности, в сумме дающие
изо дня в день повторяющийся нарратив.
Из него мы можем извлечь
не столько описание весны,
сколько то, что без описания весны
нельзя достичь* (*достичь) прихода весны,
прихода не-весны, неприхода весны
и неприхода не-весны.
2013 / 2014
